РАССКАЖИ МНЕ, БРАТ...

Вышло несколько очерков под общим названием «Их было 25». Грозный вихрь подхватил, закружил ребят и одних вынес на дороги войны, других поставил за станки, третьих заставил учиться. Уже в первые месяцы войны надели серые шинели Петр Шаврин, Нина Кудрина, Римма Калегова, Николай Мезенцев, Василий Ломоносов, Михаил Лазарев, Елизавета Солдатова, Герман Татарников, Александр Лобанов, Николай Емельянов... Добавлю, что два паренька — Сорокин и Лещенко — были еще в марте 1941 года направлены в авиационное училище.

И это только один класс одной школы.

Сколько же их, юных, в первые же недели оказались в самом пекле жестокой войны?..

Их было 25, и самым младшим учеником этого класса был мой 16-летний брат Георгий. Геннадий Сметанников, ставший позднее журналистом, корреспондентом ТАСС, назвал его в числе тех, о ком у него остались самые теплые воспоминания.

«Помнится, — писал Иннокентий Владимирович, — на задней парте сидели два неразлучных друга Коля Мезенцев и Георгий Толстов. За 10 лет они и воды ни разу не замутили. И уж, конечно, не собирались воевать». Рассказав подробно о судьбе Н. Мезенцева, он добавил: «Говорят, нет в живых и Георгия Толстова». Петр Шаврин подтвердил предположение Иннокентия Владимировича: «Георгия Толстова действительно нет в живых. Он умер еще до окончания 10 класса».

Нет, Петр Николаевич, мой брат был очень болен и, вероятно, был освобожден от выпускных экзаменов. Поэтому Вы и потеряли его из виду. Умер он 15 января 1944 года. И пока был жив, много писал. Несомненно, он был одаренным юношей, о чем свидетельствуют немногие сохранившиеся стихи, переводы с немецкого, дневниковые записи. Большую часть написанного он уничтожил перед смертью.

Передо мной две тетрадки его дневника 1941-1943 годов. Я, можно сказать, выросла на этих дневниках. Выцветшие чернила, многие записи трудно прочитать.

1941 год

10 марта

«Вчера и сегодня дуют сильные ветры. Ветер холодный, настоящий, сибирский, пронизывает сразу до костей...

Сегодня уехал Сорокин. В Барнаул, в летную школу. Как-то пусто стало в классе».

13 марта

«...А Сорокина приняли. Учиться будет в Барабинске. Ему хорошо. А у меня каждый вечер болит голова, хотя не очень-то засиживаюсь над учебниками. Что буду делать? Переутомление — сказал мне врач. Еще неизвестно, освободят ли меня от испытаний».

31 марта

«Занятия начались. Последняя четверть последнего года обучения. Куда дальше? С год поработаю, а там погляжу».

Добавлю от себя, что по многим предметам, особенно по литературе, у него были отличные оценки. И вообще это был сильный класс. Почти все получили высшее образование: кто в войну, кто после Победы, возвратившись с фронта.

Переворачиваю несколько страниц. И вот оно.

23 июня

Давно ожидаемое и все же неожиданное свершилось. Германия без объявления войны, украдкой напала на СССР. Войну давно ждали, но меня такое начало поразило. И не только меня. Вчера в четвертом часу я пошел в парк. Встретил Гилева, Лебедева, Нестерова. Гилев скоро куда-то ушел. Мы, как всегда, смеялись над всем и всеми. Вдруг подходит Гилев, с ним Лазарев: «Слушайте ошеломляющую новость!» «Что за новость, которая может меня ошеломить?» — проговорил Лебедев, и мы не избежали случая посмеяться снова. Гилев быстро заговорил: «Сегодня, часа в 4 утра, немцы бомбардировали Киев, Севастополь и еще несколько городов». Я был занят в это время чем-то другим, и смысл этих слов не сразу дошел до сознания. А когда я понял, даже привстал.

После опровержения, напечатанного недавно, я как-то чувствовал, что войска немцев концентрируются у границы. Не могут же немцы, занятые в Африке, перебросить войска, не имея на то никаких причин.

Оказалось, что другие чувствовали то же самое. Через некоторое время во всем парке только и было разговоров о разбойничьем налете, никакой растерянности. Все спокойны. Спокойны, как Молотов. Все сознают, что врага надо разбить. И все уверены: «Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

После этой записи почти год в дневник не было записано ни строчки. Я понимаю его: не мог он писать об отступлениях нашей армии, рушилась наивная мечта о скором победоносном окончании войны. Попытки вырваться из тисков болезни тоже были безуспешны. Разъезжались его соклассники. Парни с нашей улицы, друзья его детства, уже воевали. Я помню: он подолгу простаивал рядом с черной тарелкой радио, которое не было слышно на расстоянии, ждал газеты. Долгие годы хранились у нас вырезки из газет, аккуратно подшитые за уголок. Я любила перечитывать их в детстве: сводки с фронтов, портреты наших маршалов, командующих армиями, героев войны, небольшого размера карты боев. Но вернемся к дневнику.

1942 год

10 мая

«Погода неважная. Здоровье тоже. Идет кровь. Скорее бы поправиться, хоть мало-мало. Хотя бы по ягоду да рыбачить ходил. Вообще-то сейчас лучше. Только б остановить кровь. Нужен покой. А отцу трудно приходится. Сам-то нездоров. Нужны жиры. А они не по карману. Получит на руки 300-400 рублей, а килограмм масла — 300 рублей, килограмм мяса — 90-100 рублей.

В райсобесе видел раненого красноармейца. Ранен в руку. По дороге к нам все дорого. Но чем ближе к Гурьевску — дешевле (у нас молоко 18-20 рублей литр, а там — 60 рублей)».

15 августа

«Вот и последние товарищи уехали в училище. Остался я один... Мне стало хуже. Не могу спать. Болит спина».

22 августа

«Мне как будто легче. Спина болит, но не так. Пусто в душе моей, и время заполнить нечем. Временами кажется, что схожу с ума».

5 сентября

«...Сегодня был на комиссии: не прошел. Остальных, верно, возьмут в училище. Геннадий Сметанников, говорят, в Томске, в госпитале: заболел. Может быть, приедет домой.

Остался один. Скучно. Прошлый год, как поступил на работу, думал: лето я на машине (имеется в виду велосипед — Ред.) еду на работу, с работы на пруд или Салаирчик. А вышло — за все лето ног не вымыл в реке. И машину проели. Все эта болезнь.

Идешь с работы усталый, грязный, приятно ноют руки и ноги от усталости, и приятно сознавать, что ты что-то сделал, работал, точил детали, а эти детали пойдут к экскаватору, паровозу, станку, а иногда и на военный завод».

22 сентября

«Недавно приехал Колька Рязанов. Ранен в ногу. Сейчас чуть прихрамывает. Павел Фокин убит. Теперь это известно точно. Хотя нет похоронной. В Кулебакино вернулся раненый красноармеец. Он знал Павла. Вместе служили на Востоке, вместе были на фронте. Сдружились. При нем и убили...

Его схоронили Илюшка Васильев и этот красноармеец. Как жалко! Хотя мы последние года два-три не встречались, но когда были маленькие, то почти все время проводили вместе, хотя и был он много старше меня. Часто ходили вместе в лес. Я последнее время часто вспоминал его, надеялся встретиться. Не хочется верить, хочется надеяться, что он живой...»

С этого времени в записях часто начнут звучать фамилии друзей его детства, живших по соседству.

«Ивану Девятову житье тоже несладкое. Говорят, хлеба не хватает, шинелей не выдали. А они все время на холоде».

И ни слова о положении на фронтах. Правда, 7 ноября он запишет: «Сегодня праздник. Вчера говорил Сталин. Скорее бы пришли газеты с его докладом».

Только 23 ноября 1942 года я прочитала: «Инициатива начинает переходить в наши руки. Удар по немцам в районе Владикавказа, а теперь под Сталинградом. Взят Калач. Это уже Дон. Не удалось немцам в Волге не только выкупаться, но даже и по льду волжскому пройти. А уж назад им не вернуться...»

«Немцы еще в Сталинграде, — пишет он 27 ноября, — но скоро их там не будет, в это я верю твердо».

1943 год

В 1943 году записи становятся более тревожными.

«По-прежнему трудно с питанием. Очереди за хлебом занимают с вечера, чтобы купить на следующий день».

«Упорно ходят слухи о том, что с 1 июля прибавят хлеба. Они возникали не раз, и все зря. Тогда я не верил, но сейчас что-то начинаю верить».

1 июля

«Зря и сейчас поверил».

Ко всем бедам не уродилась и картошка.

«Да, на картошку мы убили средств. Теперь на семена, пожалуй, хватит, но на еду брать придется. Картошка вздорожала: 180 рублей средняя, крупная — 200 рублей и больше за ведро, а ведро базарное, известное, шесть-то килограммов будет ли. За картошкой к нам едут со всех сторон... Так было весной, а к июлю цены поднимутся до 300 рублей за ведро».

А с фронта о товарищах идут неутешительные вести.

8 июля

«И. Девятов уже участвовал в боях, самых ожесточенных. Суждено ли ему вернуться домой? Где сейчас К. Гостюхин? Жив ли? Вряд ли живой. Сколько товарищей, молодых и здоровых, вернутся калеками или совсем не вернутся?»

9 октября

«...Несколько дней назад услыхал я о гибели И. Девятова. Не хотелось думать об этом. Я боялся поверить в правдивость этих слухов. Может быть, случается же, по ошибке пришла похоронка. Нет также и Васи Ломоносова. Умер он в госпитале от тяжелых ран, полученных под Курском.

Сколько же косточек сибирских легло вдали от своей суровой, но близкой, родной и любой сердцу Сибири! Под Воронежем пропал без вести Гостюхин. Погибли Иван Шумов и Иван Симонов. Потерял ногу Емельянов. А сколько не известных мне парней, салаирских и гурьевских, полегло под этим степным городом...

Сталинград стал известен всему миру. Его защитниками восхищаются. Его отстояли сибиряки. Если бы знали все, что перенесли защитники Сталинграда, как тяжелы были жертвы и лишения, то не стали бы ронять ненужные пустые слова, а молча обнажили головы и преклонили колени в память павших и в знак уважения к оставшимся в живых».

Так меняется содержание и сам тон записей. Рядом с воплем отчаяния: «Все кары небесные обрушились на меня. Целых три дня лежал в постели, даже к столу не вставал...» — следует: «Проснулся; утро встретил радостью. По радио приказ Сталина передают, Мелитополь взят».

А в Гурьевске продолжается своя жизнь.

17 ноября

«Сегодня провожают 26-й год. Собрали еще вчера и держали в клубе. Сегодня с 10 часов утра топчутся на станции. Все, как на выбор, малы ростом, слабосильны, лица почти детские. Несколько человек, по виду из деревни, ходят около паровоза с вагонами, с любопытством разглядывают их, приседают, заглядывают под вагоны. Поезд резко свистит. От неожиданности они вздрагивают, втягивают головы в плечи. В толпе провожающих заметили это, смеются: «Вот так солдаты...»

23 ноября

«Вчера, рассказывают, опять провожали 26-й год. Один из Салаира из всех выделялся своим маленьким ростом. Мать его плачет, причитая, и сам он чуть не в голос ревет. Комиссар подошел к нему, взял его за плечо, толкнул к матери: «На его, пусть еще подрастет». «Да что ты, батюшка, не верю...», — проговорила плачущая мать. «Возьми, возьми его, корми титькой», — снова сказал комиссар. Мать ухватилась за сына, перекрестилась, перекрестила сына и комиссара и чуть не бегом потащила его со станции. Но сын освободился, чтобы попрощаться с товарищами, обошел их всех: «Ну, прощайте, ребята, а я пока отвоевался».

Не случайно в начале 1943 года он писал: «Сорок третий пришел в громе побед». Немного высокопарно, но обстановка на фронтах вселяла надежду на будущую победу. И он ни о чем больше уже не может писать. Повторяя сводки о положении на фронтах, он называет все освобожденные города. Называет цифры немецких потерь, сокрушается, когда не оказывается под рукой карты (их печатали в газетах). С болью пишет об оставлении нашими войсками Харькова, а потом восторженно сообщает: наши в Харькове.

7 ноября он запишет: «Вчера на рассвете наши войска штурмом взяли Киев». И еще одна запись: «Вчера (14 ноября) взят Житомир. В районе Фастова наши войска отбивают яростные атаки немцев».

Последняя запись — от 26 ноября 1943 года: «На фронте наши войска наступают. Совершен новый прорыв обороны немцев, видимо, в районе между Гомелем и Могилевом».

Всё. Закрываю тетрадь. Писал ли он еще? Как он прожил последние недели своей жизни? В середине января 1944 года его не станет. До Победы останется еще почти 16 месяцев.